Биография: 4 напитка Чарльза Буковски

Генри Чинаски, также известный как Чарльз Буковски, – вошел в бар. Напоминает начало бородатого анекдота? Но представьте, что вы уже сидите за барной стойкой и решили подслушать разговор старого американского писателя с молодым молчаливым барменом. Что расскажет уставший от жизни и читателей автор, что беспокоит его на самом деле? А главное – в чем ошибались люди, когда смотрели на сутулого здоровяка, который был одним из самых сентиментальных американских поэтов того времени? 

Всё началось с ошибки. Вам не нужны факты – вы хотите услышать всякое дерьмо. Всегда знал, что придет такая пора. Разные люди маршируют в мою сторону с камерой и мне всегда хотелось разбить эти камеры и засунуть им в задницы. Знаешь, юные блондиночки с тугими дырочками появились в моей жизни слишком поздно. Толпы поклонников появились слишком поздно. Хороший алкоголь, большие дома и дорогие машины – появились слишком поздно. А нет ничего хуже, чем «слишком поздно». Принеси мне пива.

Когда я пишу – я герой своего дерьма. Всё это находится внутри. Человек не становится писателем, просто в какой-то момент он думает, что стал им. Я это понял в детстве, в перерывах между порками отца. Я взял блокнот, взял карандаш и просто начал писать писать писать писать. Это первый раз, когда механизм проявил себя. Сидеть и писать казалось очень простым и приятным занятием. И до сих пор остается таким. Мой первый рассказ об одноруком человеке, который сбрасывал бомбы на людей… Господи, когда мой отец его нашел, то вырвал листы из блокнота и выбросил их в урну.

И если я не мог написать хоть что-нибудь за целый день, то это повергало меня в ужас. В лучшие времена я писал по 5-6 рассказов в неделю, отправлял их в десятки разных изданий. Эти проходимцы не брали мои рассказы, не отвечали на письма, и я просто терял оригиналы своих работ. Одной ночью я лежал в постели и сказал: «Брошу все к черту!». А другой голос во мне сказал: «Не бросай. Сохрани крохотный уголек, искру, и никогда не отдавай им её. Пока она у тебя есть – ты вновь сможешь разжечь огромный костер».

Даже когда я работал в магазине женской одежды и начальство заставляло меня оставаться допоздна – я берег эту искру, повторял себе: «Я не брошу, я не позволю им убить себя». Меня постоянно звали в офис, где сидели двое типов и курили сигары. Они смеялись надо мной, ведь я всего лишь раб, мальчик на побегушках. Идти домой очень далеко. Помню замерзшие деревья –  была зима, Сент-Луис. Хозяйка отеля подсунула мне письма под дверь. Я открыл одно из них, а там написано: “Мы покупаем ваш рассказ”. Оооооох. Огонь, который я так берег, получил свой шанс. Но самое забавное в том, что они взяли плохой рассказ.

«Король мелких журналов», так они меня называли. Я рассылал тексты сотнями, пока безумец Джон Мартин не поверил в меня, и не вложил все свои деньги в печать. Он спросил:

– Хэнк, сколько тебе нужно денег в месяц?

– 19 долларов на еду, 80 на квартиру, 15 на ребенка, 4 на сигареты.

– Хэнк, я буду платить тебе 100 долларов в месяц до конца жизни, но брось работу и пиши.

От страха я написал ему роман за 3 или 4 недели. Романы продаются лучше, чем стихи.

Хотя пока я пил в 60-ые, то написал больше стихов, чем любой человек на этой проклятой планете. Рассылал тысячи стихов, не оставляя копий. Я был очень трудолюбивым поэтом, знаешь. Поэзия – особенная форма диалога. Я не умер, когда должен был умереть, и мне казалось, что я бесплатно получил дополнительную жизнь. И эту жизнь я посвятил поэзии, проза куда-то подевалась.

Вы получаете мою душу, а я – ваши деньги.

Будто восставший из мертвых, который начал молодеть. Мне нужна была эта форма.

Мне нужно было прокричаться.

Прокричаться так, как на выступлении в City Lights, куда меня привез чудак Лоренс Ферлингетти. Я отравился дешевым итальянским вином, и все спрашивал, есть ли на сцене ведерко, чтобы проблеваться. Я нервничал, было немного страшно. Когда нервничаешь, то лучше читаешь, как перед боем. У самой сцены меня все-таки стошнило. Я вышел на ватных ногах и увидел, что в зале происходит второе пришествие Христа. Сидит человек 700, и все кричат: «Возьми меня, Хэнк!». Я ответил, доставая пиво из холодильника: «А я вас знаю? Но ещё одно пиво – и я возьму вас всех!».

Начинаю читать стишок и слышу голос человека, который пытается меня перебить. Я сказал, что подойду к нему и надеру его задницу. Вышвырну его из этого проклятого зала. Так что осторожнее, дружище, я порву тебя как суку.

Простите, вы получаете мою душу, а я – ваши деньги.

А ну, сделай мне «котельщика». Господи, малыш, просто налей стопку бурбона в пиво.

Не дай умереть своей мечте, когда опрокидываешь стопку в баре. Выпивка – как симфония или как классическая песня, а не балласт. Алкоголь помогает взмыть в небо, когда тебе больно. Мир по-прежнему где-то рядом, но хотя бы не держит тебя за горло.

Женщины говорили, что я харизматичен. Но когда напиваюсь, то становлюсь ещё лучше! Бог дал мне в руки щит, и я крепко держал его в нужное время в нужном месте. Даже когда язва почти свела меня в могилу, и я кровоточил кровью из всех щелей. Никогда не думал, что в человеке столько крови. Врачи сказали больше не пить, иначе умру, а я вышел из больницы и зашел в бар через дорогу. Видишь, врачи часто врут. Всё хорошо, я ведь крепкий мужик. Не зря раньше в баре меня называли «Старый Дюкер». Лучший комплимент, который я слышал.

Оооох. Бурбон тепло зашел. Хорошо. Плесни теперь итальянского красного.

Раньше думал, что слишком уродлив для женщин. Но женщины очень сильные. Если ты дашь им что-нибудь хорошее, знаешь, свои чувства – им будет все равно. У тебя может быть одна рука, один глаз, оторван нос, но они полюбят тебя.

Все женщины разные. Они кажутся сочетанием лучшего и худшего — волшебного и ужасного.

В первый раз я пощупал бабу, когда мне было 24. Это была огромная 300 футовая шлюха. Ну, я был некрасивым бродягой без денег. Даже на школьном балу не был, всегда оставался изгоем. Мы встретились в баре. Крупная, зато женщина. Я пьян, она пьяна. Мне показалось, что понравился ей. Ну так какого черта, чего стесняться? Поднялись ко мне в номер, и я так работал над ней. И работал, и работал, хотелось показать, что я мужчина. Тааааак старался над ней, господи – подумал, если это секс, то вышла какая-то лажа. Вот об этом все говорят в школах, в раздевалках, туалетах?

Не знаю, удалось ли мне показать, что я мужчина. Проснулся: мы лежим вдвоем, она храпит на спине. Смотрю на этого огромного зверя, который лежит рядом. Мы сломали две ножки кровати, и та теперь стоит как горка. Схватил штаны, а там нет бумажника. Я разбудил её и начал кричать: “Где, блять, мой бумажник, галимая сука, верни бумажник! Ты унесла его наверх, блядь несчастная!” и прогнал её. Нашел бумажник под кроватью, когда привязывал ножки, и мне стало невыносимо стыдно. «Ах она бедная», думал я. Может она и невесть что, но я ведь оклеветал её. Спустился в бар, где познакомился с ней, а она уже все рассказала бармену. Тот сказал: «Мы не можем тебя обслужить». Пришлось развернуться и уйти.

Когда смотришь на женские ноги, что-то в них заставляет тебя мечтать.

Ох, а в конце 40-ых я встретил Джейн. Старше меня на десять лет. У неё была толстая задница, было приятно прислониться. Прекрасные ноги, высокие каблучки – она сидела, скрестив ноги и говорила о всяком дерьме. Красивые ноги невозможно забыть, даже если видел их раз или два в жизни. Ведь там, наверху, должно быть нечто совершенно восхитительное. Когда смотришь на женские ноги, что-то в них заставляет тебя мечтать. Всегда воображаешь нечто волшебное, когда смотришь на женщину.

Дикие деньки. Мы были постоянно пьяны, нас вечно отовсюду гнали – война без конца. Но оставалась какая-то живость, потому что было плевать на все. Казалось, что у меня есть что-то. А у меня была куча неприятностей.

Потом появилась Барбара, с которой мы долго переписывались. Написал ей, что у меня лицо истерзанного льва, что я боюсь своего уродства. Она ответила: «Мы оба – раненые люди». Сразу поехали в Лас-Вегас и женились. Ох, господи, пробыли вместе два с половиной года. Она пыталась ездить на мне, пыталась помыкать мной из-за своего богатства.

Меня всегда использовали, потому что я хороший парень. Женщины, при встрече со мной, говорили: «Я буду использовать этого сукина сына, буду вечно подталкивать его к чему-то, с ним это легко пройдет». Так оно и было. Но, знаешь, меня это все начало злить. То, что мной помыкают. Да, просто помыкают. Почему я позволил этому случиться? Потому что у меня доброе сердце, я всегда готов дать человеку шанс. Они думают, что у меня кишка тонка, что я жить без них не смогу. С еврейским адвокатом их жопы вылетят из моего дома быстрее пробки из бутылки шампанского. Если я живу с женщиной, а она – со мной, то она не должна ходить к другим мужикам. И точка.

Ох, жестока со мной, ну почему ты так жестока со мной? У тебя есть Билли Холидей? Поставь «Mean to Me». Да. Люблю эту песню. Хочу, чтобы в доме жила счастливая женщина, которая будет мне петь.

После выхода «Женщин» мне писали море писем, умоляя о встрече. А книга ведь была об этом печальном и неправильном опыте. Однажды за ночь я занимался сексом с шестью разными женщинами подряд. Думал, что это круто, но нет – я просто наверстывал собственное прошлое. Стало стыдно и я прекратил – из этого получилась история. Те, кто меня читал, знают, что в процентном соотношении – к мужчинам я отношусь ещё хуже. Это биографичные истории об ошибках в хаотичном мире.

Они говорили, что для меня женщины только сексуальный объект?

Прекратите, господи, вы прочли мою книгу – и поняли только это? Да чем у вас голова забита, больные ублюдки, вы даже не заметили момента, когда я плачу в постели. Где слезы катятся по моему лицу, потому что сразу две женщины пригласили меня на день благодарения, и я не знал, к кому пойти. Там много моментов, где я был полным говнюком, но нет, я ведь не просто прыгал в койку, трахал их и уходил – я не такой крутыш.

Любовь – это адская гончая; в ней есть агония, и приносит с собой ещё. Любовь – не синоним «сексуальности». Любовь – это просто туман, который рассеивается с первым лучом реальности.

Линда, ох Линда. Кажется, с этими стопками и бокалами я опускаюсь все ниже и ниже по наклонной жизни. Но какой момент может стать более подходящим? Налей мне виски, человек с белым фартуком, я расскажу тебе самую важную часть.

Не пытайся.

Какое-то время, после переезда в Америку, мой отец развозил молоко. Работал много, денег не водилось, но наконец-то появился маленький светлый домик. 21\22 по Лонгвуд-Авеню. Дом ужасов. Дом агонии, где мне чуть не пришел конец. Мое детство – история Ужасов. С заглавной буквы “У”. Почему? Вас когда-нибудь пороли ремнем для правки бритвы? Трижды в неделю. С шести лет и до 11. Знаете сколько это порок?

Меня порол отец. Это очень хорошая литературная школа. Пока меня пороли – я научился писать. В чем связь? В том, что когда из тебя выбивают дерьмо настолько долго, долго, долго, то у тебя появляется желание сказать всё, что на самом деле имеешь ввиду. Выбивают все притворство. Отец стал настоящим учителем литературы, он научил боли. Боли без какой-либо причины.

«Снимай штаны и трусы», говорил он. Не помню, сколько плетей он отвешивал – 8, 10, 12, 14. Бил сильно. Конечно, крика не сдержать, особенно если тебе лет 8, но когда мне исполнилось 12 – я крикнул в последний раз. Его, наверное, это испугало, потому что он прекратил меня пороть.

Моя мать, немка, считала, что если отец бьет, то он прав. Время от времени так и было, но не остальные 86% случаев. Он был гавнюком и трусом, и его кровь во мне. Иногда я чувствую, что это просыпается во мне, когда я спорю с женщиной. Внутри так паршиво, говено, потому что я несправедлив.

Хочу освободиться от этой ужасной истории, а для этого нужно написать об этом. И её будет писать сложнее, чем все остальные. Для меня это станет настоящим катарсисом. Потребовалось много лет, чтобы я дошел до точки, с которой смогу говорить об этом, писать об этом, вспоминать весь тот ужас.

Сын своего отца – Генри «Хэнк» Чинаски, который всю жизнь пытался отречься от зова крови. Потому на моей могиле напишут «Не пытайся». От себя не убежишь.

Честно, парень, не пытайся.

#bit.ua

Читайте нас у
Telegram