Не лидер мнений: lifestyle биолога Саши
В новой рубрике мы выходим за рамки соцсетей, отдыхаем от пресловутых лидеров онлайн-мнений и погружаемся в реальную жизнь без прикрас.
Во втором выпуске – биолог Александра Ткаченко.
Я, признаться, представляла себе будущую работу очень туманно и абстрактно. То есть я знала примерно, что делает человек в лаборатории, но кем может пойти биолог работать – не имела ни малейшего представления. Я очень хотела делать нечто важное, уникальное, крутое – искать лекарство от рака было слишком, но я тщеславно планировала сделать какое-то открытие или найти новый вид насекомых и дать ему смешное название.
Сначала я восторженно относилась к учебе. Так сложилось, что большинство моих университетских друзей – победители всеукраинских олимпиад, золотые и серебряные медалисты, МАНовцы. Надо мной мои друзья даже посмеивались – я из провинции, а какое там может быть образование? Поэтому я была очарована наукой и представляла, как делаю действительно важные вещи. Например, помогаю создать новый сорт пшеницы или универсальный пестицид.
На самом деле очень хотела и даже сейчас хочу развивать отечественную науку, но… я разочаровалась. Возможно, такая ситуация именно в моей узкой области физиологии растений, но вместо качественного оборудования – старые советские приборы, которые надо вот тут стукнуть, чтобы заработало. И это в лучшем случае.
Чтобы подать статью в иностранный журнал, нужно либо сделать эксперимент на европейском оборудовании, либо довольно прилично заплатить. Либо уже иметь иностранные публикации. Замкнутый круг. Вместо решения каких-то важных проблем, мусолятся научные темы которые: а) можно сделать как попало, используя весы и линейку, б) нравятся директору учреждения, в) помогут заработать деньги (но это уже совсем не наука, потому что работа спонсируется всякими крупными компаниями, которым надо подтвердить свои результаты и продать свой продукт).
В самый ответственный момент в лаборатории может не оказаться самплера (автоматической пипетки), нужной маркировки или определенного реактива. Потому что дорого. Поэтому научные сотрудники научились использовать скотч и другие подручные средства для постановки эксперимента или запускать центрифугу, раскручивая ее вручную.
Я очень хотела делать нечто важное, уникальное, крутое – искать лекарство от рака было слишком, но я тщеславно планировала сделать какое-то открытие или найти новый вид насекомых и дать ему смешное название.
Среднестатистический день биолога? Смотря в какое время года. Зимой – тепло одеваешься и едешь в институт, даже когда там нет отопления. Сперва пьешь чай, ибо холодно. Можешь еще в пледик закутаться. И читаешь статьи, переводишь. Потом делаешь что-то для диссертации, если начальство не прибежит и не скажет мыть полы, ибо гости. Моешь полы, посуду. Потом обед. Залипаешь в соцсети, слушаешь нытье коллеги, что ей никто не помогает с диссером. После обеда обычно обсуждаешь, как спланировать эксперимент и как податься на грант, когда ты ничего не можешь сделать. Уезжаешь часам к восьми, потому что пишешь диссер. Дома тоже пишешь диссер. Все песни кажутся про диссер. Готовишь ужин, читаешь перед сном книгу. И потом все сначала.
Во времена полевых работ день выглядит так: просыпаешься в шесть. Завтрак. Процесс наливания коньяка во флягу (без него в поле не выжить). Идешь на остановку. Пытаешься не заснуть в маршрутке. Потом надеваешь модную бомжацкую рабочую одежду. Садишься в газельку кому-то на ручки, ибо в машине 20 человек. Утренние шуточки по поводу того, что эту машину никто даже украсть не хочет (она просто заводится проводками). Иногда утреннее толкание машины. Непосредственно работа в поле под палящим солнцем. Потом обед в столовой, шуточки по поводу несъедобных голубцов или пауков в борще. Послеобеденное толкание газельки. Снова поле. Потом приезжаешь домой, и все, чего ты хочешь – это пить пиво и смотреть «Сейлормун».
Работа в поле у меня была двух типов: рабская (мы так ее называли) и своя, для диссертации. Для диссера я самостоятельно планировала, какой сорт будет посеян, варианты обработки, количество повторностей. Потом это утверждал мой научрук. Обычно ему было лень, и он отправлял меня к своему секретарю, а та, будучи барышней недалекой, расцветала и правила запятые и точки в моей схеме. После того как они меня неделю футболили туда-сюда, мы ехали в Глеваху. Там, в зависимости от количества вариантов эксперимента и площади, брала или 3-литровый или 6-литровый опрыскиватель, полный рабочего раствора. И вперед, наматывать круги. Один такой заход охватывал три-четыре делянки по 10 кв. м. Таких заходов надо было сделать очень много. Последний раз у меня было сорок делянок.
Рабская работа была в основном именно у аспирантов. Начиная с мая месяца и до сентября с перерывом в две недели, в которые ты не можешь уйти в отпуск, мы были в поле. Отдел директора – до октября месяца. Выходные давали когда как. Честно, время стирается в одно сплошное месиво. Обычно давали один выходной раз в две недели и в церковные праздники. Правда, сотрудники, которые не планировали получать какую-либо степень, обычно не ходили по субботам и воскресеньям. Потому что их могли только лишить премии, которая явно не стоила желанного отдыха. Аспиранты же могли пропустить только по причине смерти: если ты не появлялся, докладывали научруку/директору, писали «догану», да и вообще, аспирант, который не отработал рабской рабочей силой, или не защищался, или защищался лет так через пять-шесть. Мой друг вот уже восьмой год пишет диссер.
Однажды в поле во время сортовой прополки я рассказывала своим коллегам, двум женатым мужикам, о культуре БДСМ. Надеюсь, это как-то разнообразило их интимную жизнь.
Самое веселое – это рабочая газель. Со стороны водителя газель не открывалась, заводилась только с помощью соединения проводов и алюминиевой проволоки. Однажды заклинило пассажирскую дверь.
Был у нас комбайнер – Карпович. У него был смешной желтый комбайн, который потихоньку разваливался. Как-то отвалилась деталь, через которую выдувается солома. Комбайн начал работать в три раза быстрее. Бригадир сказал, что смысла ее приваривать обратно нет, пусть Карпович сдаст на металлолом, хоть на пиво будет.
Что мы делали? Обычно мы это называли «высокоинтеллектуальным трудом». В мае мы кастрировали пшеницу, для того чтобы по стопам Менделя скрестить разные сорта и получить новые линии, которые годиков через пять-шесть могут превратиться в сорт. Это очень медитативный труд, который помогает познать дзен. Отправляют тебя в самый край поля, сидишь на табуреточке, птички поют, читаешь пшенице Бродского – красота. Кстати, непогода не мешала этому процессу.
Потом начинались сортовые прополки всякие. Мой коллега, чтобы хоть как-то развлечься, называл это игрой: идешь вдоль поля и высматриваешь пересортицу – колоски отличающееся по виду от основной массы. Такие колоски надо вырывать с корнем. Это монотонный труд, вдобавок пшеничка очень трудно вырывается, перчатки редко спасают от мозолей.
Кстати, как-то я попала в другую бригаду, и там мы иногда халтурили – прятались в посадке от начальства, когда было особенно жарко. Или бригадир был с похмелья. К слову, работа все равно всегда была сделана хорошо. Просто, если ты успевал закончить свою делянку раньше других, тебя отправляли им помогать. Никаких бонусных выходных!
Более трудным временем и очень нервным была жатва. Тут больше страдали мужчины, перекидывая в день по два-три МАЗа мешков с пшеницей. Женщины в основном истерили, потому что надо все делать быстро, комбайн-то идет. Надо взвесить, подтянуть мешки, записать, отобрать на влажность и на белок, завязать мешок. Обычно в бригаде 5-6 человек. И всё быстро-быстро-быстро. И иногда в сорокаградусную жару. Безудержное веселье.
Всем ясно было, что КЗоТ нарушается на каждом шагу (да что там КЗоТ, нас ужасно кормили и еще говорили, что мы должны сказать спасибо), но все молчат. Все боятся. В первую очередь, конечно, надо эти совковые традиции «не пахал – не аспирант», «партия сказала надо на поля, значит на поля» просто напалмом выжигать. Ну и ужесточить контроль государства над исполнением Трудового кодекса в государственных учреждениях. И наверное, больше денег вливать в науку, чтобы директор института не ездил на новом туареге с водителем, пока мы давимся одной сосиской на всю бригаду.
Тотальная индифферентность со стороны государства и пресловутый «нафталин» являются основными проблемами в научной сфере. О чем здесь говорить, если молодой академик – это 67-летний мужик? Вся верхушка НАН состоит из такой “молодежи”. Много людей живет по совковым правилам. Ты никто и всем обязан своему институту. Должен говорить спасибо за то, что ты ученый! Будто тебя из говна какого-то достали. Ты никто, пока не получил степень. Ты можешь пахать как ломовая лошадь, а тебя даже на полставки не возьмут, потому что «это же целая полставки! Ее надо заслужить». Изменить это все можно, только дав дорогу молодежи. Иного пути нет.”
Секретарь нашего отдела мне на полном серьезе говорила, что я должна перед научруком ходить тихонько, опустив глаза в пол. И не разговаривать, пока не спросят. Правда, она меня даже как-то за горло взяла, потому что ей не понравилось то, что я решила отксерить какой-то бланк. Очень странная женщина. Впрочем, таких людей в науке много, но, к счастью, не все.
Больше всего мне нравится ставить эксперимент, планировать его, продумывать все детали. Очень мне нравилось интерпретировать результаты – это такая веселая аналитическая игра. Вот ты знаешь, что должно быть так и так, а оно откровенно иначе. И тут открывается целый простор для творчества: ищешь статьи, варианты развития событий, думаешь, почему так именно случилось, описываешь красиво. Ну и делаешь выводы.
Отвращает, конечно же, рутина. Работа биолога может быть не только ведь научной. Я работала в коммерческой лаборатории, где анализы пытались поставить на поток. Ужасно уныло изо дня в день одни и те же анализы. А в научной среде отвращает эта бюрократия и советские традиции. Мне секретарь нашего отдела на полном серьезе говорила, что я должна перед научруком ходить тихонько, опустив глаза в пол. И не разговаривать, пока не спросят. Правда она меня даже как-то за горло взяла, потому что ей не понравилось то, что я решила отксерить какой-то бланк. Она очень странная женщина. Впрочем, таких людей в науке много, но, к счастью, не все.
Отношения на кафедре между сотрудниками – это “Санта-Барбара”. Местами там бывшие жены, мужья, тети, братья, сестры, и все между собой трижды разведены, все друг другу любовники. Также стоит понимать, что это очень закрытый социум со своими особенными правилами и этикой.
На кафедре всегда кто-то кого-то не любит, и если ты, не дай бог, аспирант и твой научрук видит тебя с неугодным ему человеком – все, можешь готовиться к защите в следующем тысячелетии.
Я родилась в городе Первомайске Николаевской области. Попала в Киев в 2008 году, когда поступила на биологический факультет КНУ им. Тараса Шевченко. Учитывая стоимость жилья в Киеве сейчас, научный сотрудник может снимать только койко-место. Или жить в общаге (за поселение надо иногда дать взятку). Ну мы всегда с друзьями рассматривали вариант разбить палатку под биофаком.
Я с родителями жила в старом цыганском доме со своей историей. У нас была крохотная кухня, которая чем-то напоминала рубку какой-то станции “Союз”. Естественно, удобства были на улице. Когда пришла пора менять туалет и его конструкцию, мой отец, не долго думая и не особо печалясь, решил построить новую обитель для мыслей чуть ли не посередине огорода. Он долго искал доски, чтобы сделать новую конструкцию. И вот в один прекрасный день он, кажется, на своем КАМАЗе привез вожделенные стройматериалы. Сначала доски ни у кого не вызывали подозрений. Но по мере появления стен конструкции становилось понятно, что отец и тут решил особо не заморачиваться. Посреди огорода вырос деревянный шкаф. Мало того, обычно такой шкаф не очень глубокий, но отцу – магическим образом – удалось построить конструкцию площадью два на два метра. Это были хоромы из шкафа, а не туалет. Также в глубине пространства скрывался крутящийся железный барный стул непонятного назначения. Чтобы окончательно травмировать мой неокрепший детский ум, моя мама налепила на внутреннюю сторону двери портрет Жан-Клода ван Дамма. И пока ты справлял свою нужду, он сурово смотрел тебе в глаза. Как тут не обосраться!
Я очень люблю рисовать людей в метро. Есть такие лица, которые так и хочется оставить на бумаге. Бывает, рисую пастелью цветы: ирисы, незабудки, крокусы. Еще увлекаюсь поэзией, хотя мне почему-то всегда обычно стыдно об этом говорить. Пытаюсь писать рассказы – без этого мне почему-то грустно.
А вообще я люблю приключения и артхаус. Стараюсь вырываться в какие-то путешествия. Недавно ездила в Минск и Харьков. Очень хочу попасть в Краков и Вильнюс. Хочу поехать автостопом, но самой немного страшно.
Если что-то в нашей научной среде поменяется, тогда я буду защищать кандидатскую. А пока нет. На защиту надо выложить 15–20 тысяч гривен: накрыть стол, накупить коньяков ученому совету и все такое. Всем побоку содержание твоей диссертации, главное, чтобы колбаска была «идеологически верно» нарезана. Стоит ли вкладывать такую сумму в степень, которая в нашей стране скорее дарует моральное удовлетворение, чем стабильный доход.
Фото: Сергей Сивяков
