«Кто-то должен расставлять все на свои места»: Игорь Григорьев рассказывает о новом времени, “Панаме” и 90-х
Игорь Григорьев — один из главных трендсеттеров 90-х, первый главред журнала “ОМ”, ключевого СМИ для поколения Х. В новом веке Игорь бросил занятия журналистикой задолго до того, как она претерпела радикальные изменения (стала токсичной), и решил нести свет в массы с помощью музыки. В ноябре вышел дебютный альбом его нового музыкального проекта “Панама” под названием «Святые». В работе над пластинкой музыканту помогал Андрей Уренев (mamamusic), а сам Игорь Григорьев оказался буквально примагничен атмосферой нашей страны — и решил здесь пожить, чтобы пропитаться здешним духом свободного творчества. Андрей Боборыкин поговорил с Игорем о стремительно меняющемся времени, вездесущих 90-х и о том, каково вообще быть культуртрегером в эпоху соцсетей.
Ваше положение на культурной ткани регулярно кардинальным образом меняется. Как бы вы сейчас его охарактеризовали?
Перехожу в категорию старца. Я чувствую его в себе внутри, не внешне. В этом плане у меня, конечно, с точки зрения социализации с нынешним пространством есть проблемы – меня слишком многое в нем не устраивает. Я боюсь скатиться в категорию брюзжания про то, что “трава при нас была зеленее”. Но с другой стороны, когда я пересиливаю себя и подхожу к этому праздничному столу, там мне ужасно рады. И рады в том числе люди, которые не очень хорошо помнят журнал “ОМ” и даже не знают, что я делаю музыку.
Те, кому сейчас 25, точно не помнят журнал “ОМ”.
Не помнят. Мне кажется, что я сохранил некую адекватность и могу рассудить со стороны всю эту игру. Им не хватает “пастыря”. В цифровом мире, в котором мы все сейчас живем, не может быть центра управления. Это всё кластеры, ячейки, самовоспроизводящиеся алгоритмы, и эта колоссальная революция случилась на наших глазах. Двадцать лет назад было все иначе. Согласись, для человека, которому сорок тысяч лет, это как декомпрессия для водолаза. Поэтому многие дезориентированы, даже не осознавая этого. Эта мнимая свобода от твердого мира – когда ты с помощью пары кнопок айфона можешь сокращать пространство, ускорять время или вдруг сделать себя знаменитым – она уже не имеет той пьянящей силы, когда она доставалась с трудом, в боях. Поэтому нам всем нужны “старцы”, люди, смотрящие со стороны. И вот я сижу у себя на Большом Афанасьевском в Москве и, как хитрая обезьяна, наблюдаю за пространством. Когда придет время, я прыгну, если захочу. А может, и не прыгну.
Вот вы сами говорите про эру цифры. Но в эре цифры трендсеттерство отдано алгоритмам. Значит ли это, что ваша роль пастыря с человеческим лицом уходящая? Новый пастырь – это ньюсфид Facebook или алгоритм рекомендаций Spotify?
Нет-нет, кто-то должен расставить все на свои места. Я не то что беру на себя эту роль. Начиная с “киндер-сюрприза” (имеется в виду дефолт 1998 года в России, связанный с Сергеем Кириенко) наши племена бесхозно бродят по открытой равнине. Им кажется она вольницей, но это совсем не так. Я ушел из большого трендсеттерства в 1998 году, а сейчас 2018-й. За эти двадцать лет на этом поле никто не выбросил ни одного флага, на котором было бы начертано, что происходит.
Если и можно это назвать карьерой, то карьера Григорьева сверххаотична. С чем это связано?
Я живой свободолюбивый человек. Я оступаюсь, падаю, поднимаюсь, влюбляюсь, разочаровываюсь, затихаю, возникаю. Я не умею жить иначе. Если бы я мог жить иначе, то, например, построил бы за эти двадцать лет какую-нибудь колоссальную медиаимперию на манер эрнстовской. И, может быть, она изменила бы страну. Кстати, по этой самой причине Лагутенко всякий раз обвиняет меня в том, что я ушел из медиа в конце девяностых. Но я не из тех людей, которые живут по расписанию. Когда я выпускал ЕР “Темный угол” – а это было совсем недавно, – я переживал тяжелейший личный кризис. Я много бухал, ел таблетки и наркотики, но знаешь что? Для меня весь этот хаос более ценен, чем когда люди называют точную дату релиза альбома, и альбом в этот день выходит.
Есть ощущение, что вы всегда чем-то недовольны и ничего не доводите до финала.
Наверное. Но мне это качество кажется тоже более естественным. Например, все, о чем мы сейчас будем говорить, завтра может быть неправдой. Завтра я проснусь и буду думать по-другому. Это же совершенно нормально с точки зрения живого рефлексивного существа. Разве нет? Любой интерес однажды проходит. Говорят, даже любовь. Зачем пыхтеть над тем, к чему пропал интерес? Я не вижу в этом естественности. И меня убивают люди, которые способны на наглые заявления типа: “Ну что же, я могу определенно сказать, что я счастливый человек”. Лично я могу определенно сказать, что я глубоко несчастный человек. И это нормально. Это формула жизни. И только есть какие-то там искорки, моментики, вспышки.
Ваш новый проект “Панама” выглядит менее амбициозным, чем предыдущие заходы в музыку.
Тут все просто и непросто. Мы задумали “Панаму” как клубный проект. Четыре музыканта на сцене, плейбэки, все мобильно, все подвижно в отличие от моих предыдущих коллективов. Но я который раз поймал себя на том, что себе вру. Ну слишком крупный я для маленьких проектов. Например, эта песенка “Ты плесни вина мне, мальчик, в одноразовый стаканчик”. Вроде бы со стороны какая-то шняга. Но я писал ее о вечной вендетте, которую ведут между собой люди. Они убивают друг друга либо за красоту, либо за невозможность ее. Нет, это совсем не клубная песенка. Ты всё спрашиваешь меня про рациональность, а я тебе пытаюсь сказать, что жизнь чудовищно иррациональна. И хорошо.
фото: Даниил Головкин
Но при этом у вас нет ощущения, что время иррациональности возвращается?
Оно не может вернуться. Это из мира утопии, которой, скорее всего, и не было. Мы хотим всё упорядочить и довести до конца. Мы планируем будущее, но ничего нет более непредсказуемого, чем будущее. У него просто нет никаких причин быть таким, каким ты его ожидаешь. У него только одно свойство – удивлять.
Давайте поговорим про новый музыкальный материал. Какое он место занимает относительно того, что было раньше?
Я хочу сказать, что я ежеминутно хочу соскочить с этой карусели. И я это делал много раз. В 98-м на пике своей популярности, когда мое имя могло открыть любую дверь в стране, я добровольно исчезаю из виду и отправляюсь в бесконечно долгое путешествие по миру. Потом, в 2004-м, я принимаю приглашение от издателя возродить “ОМ”, прилетаю в Россию, но через два года уезжаю на ПМЖ в Бразилию. Это пространство как-то хитро работает и все время возвращает меня к делам. Говорит – иди сюда, парень, здесь есть для тебя проектик. Ты, возможно, не поверишь, но я готов “сдриснуть” даже сейчас, в любую секунду. И с такими мыслями я встречал этот год. И только я упаковал чемодан, как на пороге появились новые музыканты и новый проект.
Вы можете определить жанр, в котором будет звучать “Панама”?
Когда мы встретились в начале года, я слушал много нью-йоркского андеграундного диско из поздних 70-х. Что-то типа артистов ZE Records, которые играли грязноватое диско в протест глянцевому. И вокруг этой музыки крутилось словосочетание mutant disco, которое мне страшно нравилось. Когда пришли музыканты, я сказал – не сделать ли нам что-то такое танцевально-мутантное, что-то, под что захочется дрыгаться или хотя бы “бобить” (качать головой), но при этом, чтобы все было странно. За “бобить” отвечаете вы, за странность – я. В результате появилась пластинка, какая могла появиться у раннего LCD Soundsystem, если бы Джеймс Мерфи родился в Советском Союзе. Мы назвали этот жанр мутантным попом.
Раньше в интервью вы провозглашали довольно конкретную задачу – отыграть, заработать денег и покинуть сцену.
Это не совсем правильное понимание того, что я хочу сказать про деньги. Когда я говорю, что хочу заработать, я не имею в виду покупку роскошного дома или тачки. Я хочу, чтобы мою музыку покупали, чтобы моя музыка меня кормила. Рубль или гривна – это самый реальный фактор голосования. Неважно, за что тебе платят – сто рублей за альбом в iTunes, тысячу рублей за билет на концерт или 10 тысяч долларов за корпоратив. Деньги – это единственное мерило успеха. Я понимаю здесь успех как полную интегрированность в этот мир. Люди ведь часто из-за политеса не говорят правды. Они не хотят ссориться или обижать кого-то. И могут тебе лить в уши мёд, такой, знаешь, недорогой, из степного разнотравья. На что у меня к ним всегда есть контрвопрос – а ты купил мой новый альбом?
Это, получается, уже третий заход на музыку, за которую будут голосовать рублем. И первые два были неудачными.
Как тебе сказать. Я продолжаю зарабатывать своей музыкой, у меня совершенно нет никакого другого дохода, кроме моей музыки. Я продолжаю путешествовать и жить в самом центре самого дорогого города. Поэтому сказать, что мои опыты с музыкой были коммерчески неудачными, я не могу. Но да, мне не хватает. Я рассчитывал на большее. Когда ровно восемь лет назад вышли “Сны моей весны”, я дал интервью журналу “Афиша”, где ляпнул, что через полгода соберу “Олимпийский”. С этой точки зрения я потерпел колоссальное фиаско.
С чем вы это связываете? С собой? С аудиторией?
Я наделал много ошибок. Когда мы с тобой говорили шесть лет назад, я выпустил “Корнукопию”. Я с ней стратегически ошибся. Дело в том, что я вернулся из своего кругосветного путешествия, не подозревая, что время другое. Мне казалось, что в стране по-прежнему существует довольно приличная аудитория, которая просто любит хорошую музыку независимо от жанра. И вот я насовал в “Корнукопию” все, что мне нравилось, – от романса до синти-попа. И у меня было какое-то выступление в Москве, и ко мне подходит мой бывший коллега по цеху “основатель и главный редактор журнала “Птюч”) Игорь Шулинский и говорит: “Все хорошо, но ты уж определись, кто ты – Вертинский или Иванушка International. И тот, и другой это неплохо, но ты определись”. И он был совершенно прав. Я маркетингово ошибся.
Вы начали разговор с того, что вы чувствуете себя “старцем-наблюдателем”, но при этом уделяете столько внимания маркетингу и успеху. Как это сочетается между собой?
Я говорил о своей жизненной позиции, но при этом я выпускаю продукт, который должен продаваться. Я ведь трачу на его изготовление свои деньги. Мне нужно их хотя бы вернуть. В этом нет противоречия. Да, я жду своего второго пришествия. Как-то давно я слушал интервью Олега Янковского, к которому всегда спокойно относился как к артисту. Но он сказал удивительную мысль, которая меня и успокоила, и вдохновила. Он сказал, что в жизни человека есть только один год, когда он полностью реализует свое предназначение. Давайте назовем это пошлым словом “успех”. Этот год невозможно пропустить, все слишком очевидно. Для Янковского это был год, когда вышел “Тот самый Мюнхгаузен”. Он снимался в это время у Тарковского в “Ностальгии” в Риме и, когда вернулся в Москву, в аэропорту не мог понять, что происходит – все хотят взять у него автограф. То есть вся его фильмография до этого момента как бы не имела ни для кого никакой ценности.
А вам не кажется, что у вас таким годом был год выхода журнала “ОМ”?
Конечно. Именно так и было. Так вот, Янковский в этом интервью говорит, что в жизни особенных людей таких года два. Правда, я знаю немногих людей, которые переизобретали себя для этого мира заново. И довольно успешно. И вот я терпеливо жду этот свой второй год. Когда он придет, никто тут не знает. Главное, держать себя в форме. Физически, умственно, психически, морально и так далее. Не давать жизни поломать тебя.
