Что не так с Димой Коляденко?
В 1794 году в Турине было опубликовано сочинение графа Ксавье де Местра “Путешествие вокруг моей комнаты”, которое произвело огромное впечатление на Пушкина во время его работы над “Евгением Онегиным”. В “Путешествии…”, которое в том числе посвящено магии простых и бытовых вещей, автор описывает свою любимую кровать, подверженную неповторимой игре солнечных лучей. Кровать, кстати, розовая с белым – “и этими прекрасными цветами расцвечивается вся моя комната”.
В “Великом Гэтсби” есть эпизод, когда завистливый Том Бьюкенен сплетничает о прошлом Гэтсби и вбрасывает мысль о том, что в Оксфорде тот вряд ли учился, поскольку носит розовый костюм (в этот костюм в 1974 году Ральф Лорен одел Роберта Редфорда в экранизации романа – и тем самым увековечил его). А до публикации книги Фицджеральда в каталоге детской одежды 1918 года розовый рекомендуют больше как цвет вещей для мальчиков, тогда как голубые тона – гораздо более изящные и скромные – подаются как цветовая гамма для девочек.
Одним словом, стереотип о розовом цвете как “женском” – это феномен, который родился после Второй мировой войны, когда даже продукты бытовой химии вроде шампуней вдруг стали выпускать в розовых упаковках, женщин ассоциировать с хранительницами очага и матерями детей, а мужчин – с рабочей силой, которая восстанавливает послевоенную разруху. Но если измерить историю розового цвета через века, окажется, что дольше он считался “мужским” оттенком, производным от агрессивного красного цвета.
Впрочем, мы настолько плохо знаем историю, что неудивительно то, как на постсоветском пространстве классикой современной мужской моды стала паленая черная куртка из совместной коллекции Adidas и Йоджи Ямамото, а розовая сорочка уже воспринимается как серьезный вызов обществу. В начале нулевых мы просто жили и шутили как могли: сначала над метросексуалами, потом над хипстерами, а затем над “лесорубами” в фланелевых рубахах масс-маркетовых брендов и с ухоженными бородами. Многие из нас так и не преодолели коллективную травму уродских школьных пиджаков с базара, которая до сих пор мешает носить этот предмет одежды в повседневности. Нет, мы лучше свитерочек тот старенький натянем, ну да, выцвел немного, а здесь бы дырочку зашить, но со старыми потертыми ливаями смотрится вроде более-менее. Если еще старые ноунейм-ботинки напялить, будет вообще комфортно. Наша мужская гордость исчезла где-то там, в примерочных торговых центров, где мы стоим и покорно меряем подобранные Олечкой или Катей рубашечки.
Кто такие “мы”? И к чему это вступление в тексте о Диме Коляденко?
Дело в том, что Коляденко вторгся не только в мир украинского шоу-бизнеса, но еще и в наше массовое сознание, серьезно изменив представление об этой самой мужской моде. Но мы его не поняли, поспешив наклеить на человека несколько долгоиграющих ярлыков: носит огромные саквояжи, встречался с Билык, увлекается хореографией и почему-то считается “эпатажным” всего лишь из-за того, что предпочитает индивидуальный стиль одежды и какие-то “кричащие” вещи. На этом коротком списке все наши познания о Диме Коляденко как персонаже и человеке заканчиваются – и чести это нам не делает.
Смотрите сами – один из выпусков легендарной программы “Шанс”, меланхоличной энциклопедии украинского шоубиза. 2007 год. Среди народных трендов одежды – вечная клетка, короткие галстуки по скейтерской моде, которые напяливают с чем ни попадя, золото и фейковый Луи Виттон. В кадре появляется Дмитрий Коляденко. Длинные кудри, расстегнутая на груди рубашка с узорами, драные джинсы, туфли с неприлично загнутыми носками, радикальные шубы и украшения.
Наташа: “В контексте идиотизма данной программы – что ты можешь спеть?”
Дима: “Ну конечно, конечно, я знаю песни Наташи Могилевской”. (Но в итоге поет песню Аллы Борисовны “Теперь я знаю, ты на свете есть”.)
Наташа: “Дима, скажи, пожалуйста, как давно ты начал петь?”
Дима задумался и отвечает: “Это как у грузин спросить, как давно вы начали петь. Они всю жизнь поют. Ты знаешь, я думаю, это в крови”.
Теперь отмотаем сразу на десять лет назад.
“Музыка громко / На все колонки / И пусть от нашего бита у всех гудят перепонки”. Танцы-шманцы. Танцы-шманцы. Танцы-шманцы. Танцы-шманцы. Танцы-шманцы. Танцы-шманцы. Левой ногой, правой рукой. Дети едят чипсы и танцуют. Дима Коляденко тоже танцует в нарядном цилиндре и красивых ботинках на платформе. Иногда кадр застилают анимированные изображения пончиков.
Конечно, после такого клипа первым делом напрашивается вывод, что Дима Коляденко либо сошел с ума, либо просто безбожно халтурит, выдавая какой-то примитив – и это при своем-то багаже знаний и талантов. Но как минимум припев песни застревает в памяти надолго, а простота – это не всегда примитив. Наши мозги часто играют с нами в целый ряд когнитивных ошибок и, прямо как в случае с розовым цветом, идут на поводу у массовых стереотипов.
Просто не все догадываются, что это не с Коляденко что-то не так, а с миром, который его окружает. В апрельском эфире передачи “Моя profession” на канале М1 ведущая, Девушка-Блонда, первым делом задает Дмитрию следующий вопрос: “Конечно же, самый первый вопрос, который я тебе задам – о твоем творчестве и твоем крайнем (sic!) клипе, в который ты пригласил свою близкую подругу, бывшую любимую девушку. И скажи, как удалось уговорить Иру сниматься в этой видеоработе?” Как выжить в мире, который годами обсасывает твои отношения? О какой музыке речь, если журналисты только и ждут каких-то признаний, чтобы потом склепать заголовок в духе “Ирина Билык два месяца ждала от меня секса”.
Таблоидные СМИ редко рассказывают о том, что настоящий Дима Коляденко воспитывался в Сумах бабушкой, которая 45 лет отработала в Сумском музыкально-драматическом театре им. Щепкина. Где-то там, за кулисами, в парикмахерских цехах, хореографических классах, в гримерках, где пахнет папье-маше, париками и пудрой, где, кроме бесконечных репетиций и тренировок, музыки, танцев, света и аплодисментов, можно было увидеть артистическую волю и необходимость играть на сцене. Именно там к Коляденко и пришла мысль стать Артистом. А от таких мыслей, во-первых, так просто не отказываются, во-вторых, эти детские впечатления самые чистые – их не обманешь.
Но кому нужны подобные истории? Загнивающим медиа, пережиткам прошлого, которые до сих пор делают кликбейтовые заголовки, чтобы протянуть финансирование еще на полгодика? Или, может быть, аудитории крупного телеканала, которую уже приучили к образу украинских артистов как говорящих кукол из бесконечного производственного конвеера?
В этом свете “детские” интонации нынешнего творчества Дмитрия Коляденко кажутся его личным спасательным кругом, возвратом к своим корням (Сумы, бабушка) и противоядием от армии сплетников и “игроков в украинский шоубиз”. Артист в песне “ЦЕМ ЦЕМ ЦЕМ” снимает веселых детей и поет о том, что солнце светит, в общем, для всех, унывать нет смысла, а пение спасает от любой беды. И эта банальнейшая, на первый взгляд, поделка вдруг превращается в такой себе образец art brut, наивное аутсайдерское творчество человека, который вроде бы дружит со всем бомондом, но при этом оказывается один в своем желании “хочу, чтоб люди радовались/баловались”. Потому что о желаниях коллег Димы по цеху лучше даже не пробовать догадываться, чтобы сберечь свою психику.
Дмитрий Коляденко занимает пустующую нишу украинского Дэниела Джонстона, но не в чисто музыкальном/эстетическом, а в идеологическом смысле. И его отношения с той же Ириной Билык – это в каком-то смысле и есть песня “Some Things Last a Long Time”.
Просто мало кто это поймет. Но вы не переживайте, Дима на вас не обижается. Он как раз все понимает – и продолжает делать эти полудетские песенки вопреки всему. Только лишь на ощущении, что так поет его душа. А это ощущение – единственно верное. И только это имеет значение, вовсе не количество коляденковских сумок или туфель в гардеробе.
Если вам и этого мало, то почитайте об Олеге Виннике как пасторе украинского попа, вечной жизни EL Кравчука и о том, как правильно считывать постмодернистские смыслы Ольги Поляковой.
